Свет утренней звезды - Страница 38

— Гаххарр, — повторяю я, глядя ей в лицо. — Я беру тебя в жены, девочка.

И снова этот взгляд… пронзительно-голубой, что — то неуловимое сквозит в нем, чего я не могу понять, что-то, что выворачивает мою душу наизнанку и заставляет бешено биться сердце в груди.

— Ты сошел с ума, Ярл? Ты не можешь этого сделать… — слышу окрик Тахара над своим ухом.

— Я уже это сделал. Я могу делать, что хочу, — я злюсь, вскакивая так резко, что мальчишка еле успевает отпрыгнуть в сторону, и, споткнувшись, толкает кайра, заваливая его на землю. — Здесь я повелитель и господин, — надвигаюсь на сопляка всей своей пугающей мощью. — Это ты спятил, маленький засранец, когда вздумал играть со мной в такие игры. Решил что умнее меня? Ты еще не родился, сынок, когда я постигал законы этого мира. Ты забыл, что раб, приговоренный к смерти в тотаме может избежать казни, если кто-то из свободных оддегиров пожелает связать себя с ним узами брака, и дважды произнесет это вслух? Я желаю… — наклоняюсь к Тахару так близко, что теперь вижу, как испуганно расширяются зрачки его глаз. — Так что ты там, сопляк, мне говорил про поделиться по-братски? Запомни… я не привык делиться своим. А она теперь моя… Моя! Моя! Подойдешь к ней ближе, чем на сто шагов, вырву сердце голыми руками и сожру, не запивая. Пошел прочь.

— Ты… Не можешь… ты обещал жениться на моей сестре, — растеряно мямлит ублюдок.

— Передай Наэли мои извинения, скажи, что благодаря тебе я обзавелся другой супругой, без лишних обязательств, торжеств и затрат, — мой дикий, безудержный хохот разливается в воздухе чернильным пятном. Синеглазая вздрагивает и смотрит на меня, как затравленная лань. Я напугал ее… Но я сам испугался сильнее. Проклятье… Я чуть с ума не сошел, когда увидел занесенный над ее головой меч. Надо забрать ее отсюда, пока я не спятил окончательно, и не отрезал голову и кайру, и Тахару.

Я подхватываю девчонку одной рукой, удивляясь, какая легкая и хрупкая она в моих объятьях, тонкая ладошка в поисках опоры обхватывает меня за шею, и ее прикосновение бьет меня, словно удар молнии, так, что я едва могу сделать шаг, закрывая глаза, чтобы прийти в себя от пережитого потрясения.

Ветер усиливается, его яростные порывы бьют в грудь, рвут одежду, засыпают песком. Девчонка начинает кашлять, отплевываться, тереть глаза, и я опускаю ее, прижимая к своей груди, пряча заплаканное лицо в складках плаща. Ее дыхание жжет мне кожу через броню и рубаху, и мне кажется, что я слышу неистовый грохот собственного сердца, даже сквозь завывающие звуки разыгравшейся песчаной бури.

Очевидно, когда я ввалился с ней во дворец и поставил ее на пол, на моем лице отобразились все бушующие во мне эмоции, потому что рабыни, выбежавшие нам навстречу, испуганно отшатнулись назад, застыв статуями, не смея пошевелиться.

Я смотрел на ссадины, покрывавшие нежные руки и лицо, кровь, запекшуюся на губах, красные, припухшие от слез глаза, и мне хотелось убивать. Выплеснуть всю накопившуюся во мне силу и разрушить этот долбаный мир до основания. Чтобы и песчинки не осталось. Ярость поднималась внутри меня холодной волной, вынося мозг, сбивая с ног. Что со мной? Что сделала со мной эта женщина? Почему смотрю в бездонные омуты синевы ее глаз, вязну в них, как в зыбучих песках, и нет сил выбраться обратно? Меня трясет, кровь пульсирует в висках бешеными рваными толчками. Крепко стискиваю зубы, сжимаю кулаки — не хочу пугать девчонку еще больше.

— Отныне это ваша госпожа, — резко выдохнув, бросаю виррам. — Займитесь ей. И смойте с ее волос эту дрянь.

Я отвожу взгляд от синеглазой тэйры и иду к себе, не оглядываясь, не говоря ни слова, потому что если обернусь, больше не смогу сдерживаться, наброшусь на нее, утащу, словно зверь в логово, сорву одежду и буду целовать… Буду сходить с ума, стирая губами и зализывая каждый синяк, рану и царапину на ее теле. Я помню, как это делал отец. Я помню? Я помню?! Не может быть… Я помню…

… Белый свет, такой чистый, искрящийся, в его льющихся лучах танцуют жемчужные пылинки, осыпаясь на серебряные мамины волосы волшебным дождем. В гибких красивых руках длинные лилейные стебли и тонкий нож. Она срезает кончики цветов, опуская их в сияющую утробу горного хрусталя. Лезвие соскальзывает, раня тонкую ладонь, окропляя рубиновыми каплями кипенный шелк ее наряда. Мама вскрикивает и отец бросается к ней так быстро, что его движение почти неуловимо глазу. Губы касаются алебастровой кожи, слизывая выступившую кровь, и сквозь мамины пальцы вдруг начинают сыпаться лепестки алых роз, превращаясь в цветы на ее платье. Слезы с ее щек скатываются в отцовскую ладонь, и через секунду он протягивает ей горсть сияющих бриллиантов.

— Антарион, — ласково шепчет мама.

— Моя Каллея, — руки отца обвивают ее гибкий стан, и они смотрят друг на друга так долго, так нежно и пристально… в их лицах я вижу что-то бесценное, безвозвратно утерянное, бесконечно дорогое… я не помню, что это… почему я не помню, что это?

Мне нужно успокоиться. Прийти в себя. Я захожу в свои покои, не снимая одежд, и с разбегу прыгаю в воду. Волны смыкаются над моим телом, серебряными бликами играют в кружащейся зыби, и тишина обволакивает меня умиротворяющим коконом. Я камень судьбы упавший на дно, скрытый от чужих глаз толщей колышущихся вод. Я нем и глух. Мое сердце не бьется. Я спокоен…

Сколько прошло времени с тех пор, как я ее принес? Час, два, три? Я потерял им счет. Брожу по комнате неприкаянной тенью, не могу найти себе места. Знаю, что следует подождать, знаю, что синеглазую приведут ко мне, как только ночь опустится непроницаемой тенью над Каддагаром. Знаю… но не могу сдержаться. Хочу ее видеть. Хочу убедиться, что она мне не приснилась. Что она здесь, со мной, что она моя.